СЕМЬ ИСКУССТВ

Как видим, говорящий об очистительной грозе Пастернак и говорящий о гнусной туче дерьма Заславский в чем-то неожиданно сошлись, а именно — в необходимости мандельштамовского покаяния! Парадоксальному морализатору Пастернака было тогда еще невдомек, каково это — быть укушенным ядовитыми зубками Заславского.

Павел Нерлер

ПУТЕМ ПОТЕРЬ И КОМПЕНСАЦИЙ:
ЭТЮДЫ О ПЕРЕВОДАХ И ПЕРЕВОДЧИКАХ

(продолжение. Начало в № 8/2022 и сл.)

 В Конфликтной комиссии: второй заход?

Итак, в мае 1929 года Конфликтная комиссия приняла классическое «соломоново решение»: неправы все! Неправо издательство, проигнорировавшее истинных переводчиков! Неправ Мандельштам, хоть он и не один такой в этом неприятном мейнстриме! Но не прав и Заславский, допустивший неподобающий тон!

На этом инцидент объявляется исчерпанным, что лишь подчеркивалось заголовком «Комсомолки». Все свободны!

Но очень скоро, примерно к середине первой декады июня, все в миг переменилось: деятельность Комиссии внезапно была возобновлена, причем возникало ощущение, что созывал ее теперь не один Канатчиков, а некий триумвариат, в который, кроме ФОСПа (Канатчиков), входили еще и Заславский с ЗИФом. Вся деятельность Комиссии приобрела отчетливо антимандельштамовский характер, если и осуждающий еще тот самый «мейнстрим», против которого поэт возвысил голос, то исключительно в его, Мандельштама, лице и исполнении.

Что же, собственно, изменилось?

Два обстоятельства. Первый — обновилась команда «ЗИФ»: в это время вовсю шел судебный процесс «Карякин против ЗИФа», к которому издательство уже и так привлекло Мандельштама в качестве соответчика, а теперь хотело бы сделать из него главного обвиняемого. А второй — это сам Заславский: сидя на заседаниях суда, он вдруг открыл для себя совершенно новое и перспективное направление атаки на Мандельштама.

 Повестки к возобновлению слушаний разослали, видимо, около 5 числа. В том числе и в Полтаву, где отдыхал официальный представитель Горнфельда. У Дермана, кстати, выработался собственный взгляд на происходящее: в эпицентре его сердитости был не Мандельштам, а 15 пройдох-писателей, столь легкомысленно полезжих в воду по призыву шулера и пройдохи Мандельштама. Он писал Горнфельду из Полтавы:

«…Относительно Манд. должен сказать, что разбирательство было бы, на мой взгляд, очень желательно не столько из-за Вас, Манд. или Заславского, сколько ради того, чтобы обнаружить порочную роль 15-и писателей, в их числе и председателя Союза писателей Пильняка, так дешево расценивающих свою писательскую подпись. Будь хоть малейшая возможность где-нибудь написать об этом, — написал бы, даже совершенно независимо от Вашего дела, как о самостоятельном явлении. Может быть и напечатают»^[1].

А 8 июня Заславский, видимо, уже преодолевший свои страхи перед Горьким, писал Горнфельду о новости, к которой якобы сам не был причастен:

«…Спешу поставить Вас в известность о новом повороте в комедии: ”Мандельштамиада”. Меня пригласили в понедельник на 2 ч. дня — на заседание конфликтной Комиссии по этому делу. Почему Исполбюро, объявив инцидент исчерпанным, взялось теперь за ум — не знаю. А.Б.Дерман — мне сообщили — вернется 10-го. Пожалуй, не поспеет»^[2].

Не поспел. И заседание 10 июня состоялось без него, вот выписка из его протокола:

«1929 г., июня 10 дня Конфликтная Комиссия Федерации Объединений Советских Писателей в открытом заседании рассмотрела конфликт, возникший в связи с изданием ЗИФ’ом перевода «Уленшпигель» Де-Костера, в обработке т. Мандельштама.

В заседании присутствовали представители ЗИФ’а — т.т.Яковлев^[3] и Свистунов^[4], т.Заславский, переводчик т.Карякин; из числа 15 писателей, выступивших печатно по этому делу — т.т.Олеша, Б.Пастернак, К.Зелинский, Н.Адуев.

О.Э. Мандельштам в заседание комиссии не явился. А.Г. Горнфельд прислал письменное объяснение.

Комиссия вынесла следующее постановление:

1. Признать недопустимой существующую практику издательств, когда они заключают с третьими лицами договора об издании переводных произведений, без согласия и даже ведома переводчиков. Всякое посредничество третьих лиц, получающих подряд на поставку переводов, является недопустимым в наших советских условиях и неизбежно ведет к появлению так называемых в театральном деле «жучков», а с другой стороны «негров».

2. Признать, что ЗИФ, заключив договор с т.Мандельштамом на обработку переводов, не только не оговорил прав переводчика на материальное вознаграждение, но и нарушил интересы переводчиков, как художников слова, и должен нести за это ответственность со всеми вытекающими отсюда последствиями.

3. Признать, что т. Мандельштам не имел права пользоваться существующими переводами т.т.Карякина и Горнфельда и составлять из них новый перевод, без их согласия. Он должен был получить согласие названных переводчиков, не только на право обработки, но и на окончательную редакцию текста. Между тем т. Мандельштам использовал чужой труд без согласия авторов-переводчиков и без оплаты их труда. Будучи квалифицированным литератором и переводчиком он должен был помогать борьбе с посредничеством. Поэтому он несет моральную ответственность перед авторами.

4. Т. Заславский поступил правильно, как общественный работник и журналист, когда в фельетоне, помещенном в «Литературной Газете», встал на защиту достоинства литературы и осудил поведение тов. Мандельштама. Все факты, приведенные им, верны и в них нет никакой клеветы, но в тоне всего фельетона допущена резкость, дающая возможность непосвященным в дело читателям неправильно осудить т. Мандельштама, как халтурщика.

5. Это вызвало с другой стороны резкое письмо-ответ т. Заславскому со стороны 15-ти писателей, которые, недостаточно учитывая фактическую сторону дела, неправильно оценили выступление т.Заславского и безоговорочно оправдали поведение т.Мандельштама.

Члены конфликтной комиссии: Богданов, Канатчиков, Львов-Рогачевский. Зав. юрбюро Николаев. Секретарь»^[5].

Что ж, отбившись от 21 подписантов из Ленинграда, Исполбюро ФОСПа воодушевилось, взялось за ум и разом дезавуировало письмо 15 мандельштамовских защитников, причем четверо из этих 15 сами участвовали в этом странном заседании.

Особенно интересен пункт 3: «Между тем т. Мандельштам использовал чужой труд без согласия авторов-переводчиков и без оплаты их труда. Будучи квалифицированным литератором и переводчиком он должен был помогать борьбе с посредничеством». Тут уже сформулирован мотив нового наезда на Мандельштама — эксплуатация дешевого труда интеллектуальных батраков, в данном случае — и вовсе бесплатного, коль скоро «батраками» послужили Горнфельд и Карякин, никак не подозревающие о своей новой социальности.

Назавтра, 11 июня 1929 года, взбешенный Мандельштам кинулся было к друзьям— писателям: «Дорогие товарищи. Если теперь сразу собрать Исполбюро, я прошу ленинградцев потребовать смены редакции Литгазеты, которая казнила меня за 20 лет работы, за каторжный культурный труд переводчика, за статью в Известиях, за попытку оздоровить преступно поставленное дело, — казнила пером клейменного клеветника, шулера, шантажиста, выбросила из жизни, из литературы, наказала варварским шемякиным судом.

Я требую — вырвать Литгазету из рук захватчиков, которые прикрываются

ВАШИМИ ИМЕНАМИ.

Федерация с ее комиссиями превращена в бюрократический застенок, где издеваются над честью писателя, над его трудом и над советским, — да, над советским делом, которое мне дорого. // Я призываю вас немедленно телеграфно объявить недоверие, резкое осуждение редакции Литературной газеты, и исполнительным огранам Московкой Федерации. После того, что со мной сделали, жить нельзя. Снимите с меня эту собачью медаль. Я требую следствия. Меня затравили, как зверя. Слова здесь бессильны. Надо действовать. Нужен суд над зачинщиками травли, над теми, кто попустительствовал из трусости, из ложного самолюбия. К ответу их за палаческую работу, скрепленную ложью. Я жму руку вам всем. Я жду. // О.Мандельштам»^[6]

В тот же день Надежда Яковлевна писала Ахматовой:

«Милая Анна Андреевна! // Несмотря на постановление Исполбюро, прекратившего дело, Канатчиков и Заславский самочинно созвали отмененную конфликтную комиссию для суда над О.Э. О.Э. на комиссии не было. Писатели были вызваны. О.Э. позвонили по телефону в день комиссии и сообщили уборщице из Цекубу, что ”сегодня в 2 часа дня состоится Конфликтная Комиссия”. Из писателей, подписавших письмо 15, присутствовали Олеша, Пастернак и Зелинский. Были также представители Зифа — член нового правления Зифа — Яковлев и др. Они заявили, что издательство не знало, что заказана обработка старых переводов и повторили обвинение в обмане с Майн-Ридом. История с Майн-Ридом — первая попытка снять с работы –известна Федину, Слонимскому, Казакову и др. Заявление 3 писателей, что у О.Э. имеются на руках договоры, показания всего старого редактората Зифа (Шойхет^[7], Зонин^[8] и Колесников^[9]) о том, что Уленшпигель заказывался, как обработка старых переводов, принято во внимание не было. На этом основании 15 писателям, подписавшим письмо-протест, вынесено порицание. Никто из 3 присутствующих на заседании писателей не догадался объявить недоверие конфликтной комиссии. Сообщите об этом безобразии Федину и Казакову, и Зощенко. Укажите на то, что председатель конфликтной Комиссии –заинтересованная сторона (редактор газеты). Кроме того, вынесено порицание: 1/ издательствам; 2/ О.Э.; 3/ писателям (15); и 4/ Заславскому (резкость тона!!!). За что О.Э. — не знаю. Сегодня или завтра постановление будет сформулировано. В понедельник появится в Литгазете. Нужны экстренные меры, хорошо если бы кто-нибудь выехал в Москву, пусть Ленинград требует следственной комиссии. // Все дело находится в бюро расследований Комсомольской Правды как травля Зифом работника. Речь идет о привлечении некоторых членов правления Зифа к уголовной ответственности за травлю. // В портфеле Комсомольской лежит чудовищное письмо Заславского. Возможно, они вынуждены будут его напечатать с призывом от издательства о привлечении О.Э. к уголовной ответственности. Нужны экстренные меры, нужно скрутить Федерацию. // Когда все это кончится не знаю. Сегодня был суд по делу Карякина к Зифу, О.Э. вызван был соответчиком. // Не доверяя юрисконсульту, пришел член нового правления Яковлев. Повторил все свои подлые выпады, заявил, что издательство ничего не знало и т.д. Но это суд настоящий — в нем были и наши свидетели (Шойхет). Зачитаны письменные показания других. Яковлев, уходя, заявил, что во всем согласен с Заславским. До О.Э. выступал представитель бюро расследований «Комсомольской». Решение в пятницу. По всему течению суда можно сказать (общее мнение), что Зиф проиграл. Еще. Писатели не объявили недоверия Конфликтной Комиссии, но это сделали переводчики. У Нейштата^[10] (один из лучших переводчиков, случайно услыхавший о Конфликтной Комиссии и явившийся на нее) вышло столкновение с Заславским. // 15 писателей обвиняют, что они не знали материалов. Это наглая ложь: письмо Горнфельда — единственный материал Заславского было целиком прочитано на собрании у Всев. Иванова. Там же были оглашены и все существующие документы, но они до сих пор неизвестны мерзавцам из Федерации. // Тот назвал Нейштата — идеологом халтуры. Бюро переводчиков подало заявление о недоверии и о некомпетентности Комиссии в 14 пунктах. Я его не видела. Немедленно сообщите обо всем Ленинградской Федерации, Слонимскому, Федину и др. // Ждем немедленного вмешательства. Н. Мандельштам»^[11].

И к этому письму приписка самого поэта: «Я подтверждаю каждое слово этого письма. Все, что происходит позорно и страшно. Это — последнее разложение. Трусость, ложь, подхалимство. Пусть мне перегрызают горло, но я призываю товарищей спасти честь свою, честь литературы — вырвать оружие у черной шайки, выступить властно, немедленно. О. Мандельштам»^[12].

Ахматова показала это письмо Лукницкому, а потом и вовсе отдала ему этот листок — наверное, с просьбой обзвонить писателей. Павел Николаевич несомненно так и поступил, после чего, как истинный летописец, вклеил листок в свой дневник и оставил на нем подобающий случаю комментарий: «Практика, в которую был вовлечен О.Э. и в которой он замешан менее всех других, настолько обширна, что даже Конфликтная Комиссия Федерации вынуждена была вынести порицание издательствам. Но тем не менее порицание выносится только ему одному, а не всему сонму редакторов во главе с Луначарским и Коганом, и притом с инспирирующими намеками на фантастические, лживые ”материалы”, после почти двухмесячной абсолютно бессодержательной травли»^[13].

В архиве В.И. Нейштадта сохранился черновик его заявления в Конфликтную комиссию ФОСП, на заседании которого 10 июня ему, Нейштадту, Заславским и Канатчиковым было брошено обвинение в том, что он является «идеологом халтуры». Заявление написано явно по горячим следам. Подтвердив как количественный, так и качественный аспекты выполненной Мандельштамом переработки текста «Уленшпигеля», Нейштадт выделяет вот что: «Не разделяя методологических взглядов Мандельштама на художественный перевод, я однако признаю их законность и считаю, что они могут оспариваться только в порядке академическом, но отнюдь не этическом или юридическом. <…> Считаю нужным напомнить, что «Одиссея», «Рустем и Зораб»^[14], «Наль и Дамаянти»^[15] были переведены Жуковским с немецкого языка, а не с подлинников, и тем не менее причисляются к классическим образцам русского перевода. Что недопустимо для рядовых переводчиков, как Горнфельд и Карякин, то позволительно большим мастерам стиля, как Жуковский и Мандельштам. <…> С точки зрения переводчика-общественника статья Мандельштама играла огромную положительную роль, в то время как выпад Заславского против инициатора кампании мог только опорочить это большое дело»^[16].

А 13 июня Лукницкий записал в своем дневнике нечто поразительное по силе дружеского — и без тени морализаторства, как, например, у Пастернака, — обобщения:

«Мандельштам, испытывая какую-либо личную неприятность, представляющуюся ему бедой, крушением — поразительно умеет вовлекать в происходящее событие все окружающее его: вещи, людей, явления, — пропитывать все живое вокруг себя ощущением колоссального крушения, сознанием величия и неминуемости обрушивающейся на все и на вся беды. Люди, пропитанные таким ощущением больны тревогой, течение времени останавливается, царит хаос. // Но стоит им перешагнуть за черту чура, — они опять легки и свободны, как рыба, брошенная в родную воду с того берега, на который была вынесена штормом. И на все связанное с Мандельштамом, все, чего они сами только что были участниками, они глядят со стороны, глядят как на копошащийся где-то рядом, вовсе не нужный им мирок растревоженного муравейника. // Событие ничтожно само по себе. Иной человек не задержал бы на нем внимания, не задумался бы о нем, — и событие прошло бы мимо него, не задев его, не причинив ему боли, не разрастаясь. Но Мандельштам фиксирует на нем всю силу своего пафоса, всю свою энергию, все свое существо. И событие начинает разрастаться, оно как ядовитым соком наливается отношением к нему Мандельштама, оно питается им и чудовищно гиперболизируется и становится большою смутною бедой, которая, ища новых соков, начинает жадно впитывать в себя все другие, лежавшие в покое, в нерастревоженном лоне ближайших ассоциаций, события. События влекут за собой людей, Мандельштам заражает людей таким же как свое отношение к происходящему. Событие, переросшее в тревогу, в беду, в катастрофу, — брошено в пространство, оно летит, сокрушая все на своем пути, оно не может остановиться. // Человеку, в этот момент взглянувшему на него, невозможно в нем разобраться, невозможно его проанализировать. Если, из чувства самосохранения, человек не отскочит в сторону (чтобы потом недоуменными глазами проводить пронесшегося мимо него дракона), он неминуемо будет втянут в это безумие, он потеряет себя самого, он станет бессильной и безвольной частицей того же, мандельштамовского хаоса.

Таким я помню Осипа Мандельштама в Ялте, когда мелкое жульничество хозяина пансиона разрослось в катастрофу. Таким представляется мне и происходящее сейчас в Москве дело его с Заславским и ”Федерацией”. // Сегодняшнее письмо Мандельштама к Ахматовой — залетевший сюда метеор от громадной, разлетевшейся в мировом пространстве кометы. // Метеор пламенеет, кричит, взывает, но разве можно спасти комету? Разве есть на Земле средства для такого спасения? // Для этого надо было бы перестроить Вселенную. Но разве для перестройки вселенной достаточно требований, желаний, энергии одного — только одного (ну, — двух, трех, десятка, наконец!) — из квадрильона мириад составляющих Вселенную миров?»^[17].

Это означает скорее всего то, что писатели на этот раз фактически не стали реагировать на призыв кометы.

В тот же самый день, 13 июня, писал Горнфельду и Заславский:

«Уважаемый Аркадий Георгиевич, откладывал реляцию о делах мандельштамовых до получения резолюции конфликтной комиссии, но ее не присылают, а дозвониться к Львову-Рогачевскому никак не могу. Значит, резолюция, если не получу ее до завтра, последует отдельно.

Конфликтная комиссия заседала в понедельник. М. конечно не явился. Из зачитанного его заявления следует, что он 1) не признает компетенции конфликтной комиссии в этом деле, но как будто не отказывается от рассмотрения в специальной комиссии — это выражено как-то неясно, и вообще заявление пропитано все той же мегаломанией. 2) Он не верит в беспристрастие конфликтной комиссии и считает ее суждение предрешенным.

Явились только трое или четверо писателей: Олеша, Зелинский, Пастернак, Адуев и еще, в какой-то непонятной роли, Грин, — фигура мрачная и загадочная. От Зиф’а было двое — Яковлев и еще один, с черной бородой^[18]. Затем Карякин, который выказал себя совсем неприличным дураком, и я. Комиссия состояла из четырех человек: Львов-Рогачевский, Богданов (патриархального вида крестьянский писатель), Канатчиков и секретарь федерации.

Сначала препирались, слушать ли дело, — и в виду явки писателей решили: слушать. Львов-Рогачевский представил общий обзор дела, при чем были прочитаны Ваши письма. Потом высказывались. ЗИФ’овцы категорически валили всю вину на М. — они будто бы ничего не знали, не ведали, а гонорар в договоре был определен такой, что из него должны были быть оплачены и переводчики. Но тут же Зелинский сообщил, что у М. есть и будут представлены в Губсуд письменные показания Зонина и Шойхета, работавших в ЗИФ’е в то время, о том, что ЗИФ был превосходно осведомлен об использовании Вашего и карякинского переводов. Выяснилось попутно еще вот что.

Манд. был не только ”редактором”, а и подрядчиком, бравшим на себя перевод, а фактически сдававшим его ”неграм” за мизерную плату — то есть действия явно эксплуататорские и советскими законами запрещенные. Так был им заключен договор на несколько десятков тысяч руб. на редактирование-перевод Майн-Рида, и этот договор был недавно уничтожен ЗИФ’ом на том основании, что М. не знает английского языка. М. же доказывает, что ЗИФ, заключая договор, превосходно был осведомлен о том, что М. не знает английского языка. Так оно вероятно и есть.

Братья-писатели заняли позицию, которую очень трудно было обстреливать. Они заявили, что в сущности ничего не знали, что М. они не защищают, но что я не должен был писать о поэте и квалифицированном переводчике в таком тоне. Говорили мы все долго и достаточно бестолково. Выступил в защиту М. некто Нейштат, как будто очень известный переводчик, филолог… Но я, грешный человек, мало кого знаю среди нынешних писателей и переводчиков. После речи этого Нейштата я взял слово и сказал, что рассматриваю его выступление как идеологию халтуры. Это вызвало, конечно, шум.

Очень хорошую речь против М. и против выступления писателей сказал Львов-Рогачевский. Мягче, но соглашаясь с ним, говорил Богданов. Канатчиков не высказывался. В заключение выкинул номер Карякин. Он возбудил иск в суде и поэтому в разборе дела в конфликтной комиссии не заинтересован. А уязвлен он не Мандельштамом, который неосторожно оказал ему честь, выбрав и его ”перевод” для обработки, а Вами. Он и пришел в комиссию, чтобы излить душу, Вами раненую. Но ему не давали говорить, прерывали каждый раз, как он заводил речь о Горнфельде, — и прерывал между прочим и я, в котором он до сих пор видел свою опору… Но он мне надоел до тошноты со своими разговорами о Гершензоне, который за перевод Тиля рекомендовал его в члены Союза писателей. Я, между прочим, с его переводом познакомился. Это ведь до того безграмотное изделие, что не пойму я, как могло оно печататься в ”Голосе минувшего”. Словом, прерываемый и останавливаемый, он пришел в раж, закусил удила и стал пищать о Вас, что настоящий халтурщик это Вы, что перевод Ваш полон самых ужасных ошибок и т.д. Остановить его не было возможности, и все кричали вместе с ним. Это был юмористический номер заседания. Однако, на этом, по-видимому, и кончится мое знакомство с ним, и я буду избавлен от его телефонных звонков.

Резолюция должна была быть вынесена на следующий день, но я так до сих пор и не знаком с ней. Мне ее не прислали, а у меня не было времени справиться о ней. Абрам Борисович который приехал через два дня после заседания конфликтной комиссии, возможно, получил резолюцию»^[19].

После чего Заславский переключился на заседание губсуда, а затем снова вернулся к делам Комиссии:

«Не думаю, чтобы на этом закончилось дело Мандельштама. По-видимому, будет использовано то обстоятельство, что дело в конфликтной комиссии разбиралось вопреки его отказу от разбора и в его отсутствии. Затем отсутствовавшие писатели вряд ли помирятся с резолюцией конфликтной комиссии, если она будет иметь осуждающий их характер. Вернее всего, резолюция постарается смазать и сгладить острые углы. И неизвестно, будет ли она напечатана, т.е. даст ли ей место «Литературная газета». // Конфликтная комиссия несколько расшевелила злых чертенят в моей душе, — было уже уснувших. Но, чувствую, они снова засыпают, хотя и подмывает меня написать фельетон под заглавием: Босс и негры^[20]. // Мне нужно было сверить обработку Манд. с Вашим переводом, но я мог достать только вторую часть Тиля в издании «Всемирной Литературы». И вдруг, совершенно случайно узнал, что Тиль вышел в издании Красной Газеты. Когда я представил это издание Конфликтной комиссии, то это была новая сенсация и для судей, и для писателей, и для ЗИФ’овцев. // Я мог указать в своей речи, что М. спер у Вас примечания — плагиат в чистейшей форме — и что Манд. выбросил целый ряд чрезвычайно важных для концепции романа глав. Никакими художественными мотивами нельзя оправдать выкидки песен Тиля, особенно боевой песенки ”диких гезов”»^[21].

Слышите? В воздухе опять запахло сероводородом, уже повсюду снуют «чертенята» Заславского с новою жареной темой для его вариаций и инсинуаций: рабы, негры, с одной стороны, — и рабовладельцы, эксплуатары, жуки-посредники, с другой.

 Самое, быть может, поразительное то, что в четверку защитников Мандельштама, 11 июня от него отрекшихся, вдруг затесался и Пастернак, обещавший другу-поэту и вовсе не ходить на это заседание. Но ведь пришел — и даже выступал! А 14 июня писал Н. Тихонову:

«Потом Мандельштам превратится для меня в совершенную загадку, если не почерпнет ничего высокого из того, что с ним стряслось в последнее время. В какую непоучительную, неудобоваримую, граммофонно-газетную пустяковину превращает он это дареное, в руки валящееся испытанье, которое могло бы явиться источником обновленной силы и вновь молодого, нового достоинства, если бы только он решился признать свою вину, а не предпочитал горькой прелести этого сознанья совершенных пустяков, вроде ”общественных протестов”, ”травли писателей” и т.д. и т.д.

Тут на днях собиралась конфликтная комиссия. Его на ней не было, и я, защитник, первый признал его виновным, весело и по-товарищески, и тем же тоном напомнил, как трудно временами становится читать газеты (кампания по ”разоблачению бывших людей” и пр. и пр.) и вообще, насколько было в моих силах, постарался дать движущий толчок общественнической лавине, за прокатом и паденьем которой широко и звучно очистился воздух, обвиняемому подобающий и заслуженно присущий. И теперь вся штука в том, воспользуется ли Осип Эмильевич этой чистотой и захочет ли он ее понять»^[22].

Как видим, говорящий об очистительной грозе Пастернак и говорящий о гнусной туче дерьма Заславский в чем-то неожиданно сошлись, а именно — в необходимости мандельштамовского покаяния! Парадоксальному морализатору Пастернака было тогда еще невдомек, каково это — быть укушенным ядовитыми зубками Заславского.

После предательства братьев-писателей, — что ленинградских, что московских, — Осип Эмильевич, похоже, основательно сник. Какой там сник? Впал в отчаянье! Лившицам, Бену и Тате, он «…заявил, что он больше не русский писатель, что писать больше не будет, что хочет поступить на службу»^[23].

Именно в этот момент Мандельштам снова бросился к Бухарину и, задыхаясь от отчаянья, попросил как об избавлении от писательского ярма о службе, какой-нибудь службочке — «хоть шаль, хоть что, хоть полушалок»! Еще 14 июня 1929 года Николай Иванович обратился к армянским товарищам с просьбой устроить крупного поэта в республике по культурной части^[24].

Вот каким застал его Лукницкий 18 июня в Москве:

«В 10 часов вечера я у О.Э. и Н.Я. Мандельштам (в квартире брата О.Э., Александра (?) около Маросейки). О.Э. — в ужасном состоянии, ненавидит всех окружающих, озлоблен страшно, без копейки денег и без всякой возможности их достать, голодает в буквальном смысле этого слова. Он живет (отдельно от Н.Я.) в общежитии ЦЕКУБУ, денег не платит, за ним долг растет, не сегодня-завтра его выселят. Оброс щетиной бороды, нервен, вспыльчив и раздражен. Говорить ни о чем, кроме всей этой истории, не может. Считает всех писателей врагами. Утверждает, что навсегда ушел из литературы, не напишет больше ни одной строки, разорвал все уже заключенные договоры с издательствами. Говорит, что Бухарин устраивает его куда-то секретарем, но что устроиться все-таки вероятно не удастся. Хочет уехать в Эривань, куда тоже его обещали устроить на какую-то ”гражданскую” должность. Но на отъезд в Эривань нужны деньги, взять их решительно негде. О.Э. выдумывает безумные планы доставания этих денег — планы совершенно мифические и, конечно, неосуществимые. // О.Э. произвел на меня тягостнейшее впечатление. Надо, необходимо, что-то сделать. Но что сделать? Что можно сделать, когда такая, такая животная косность! И потом, — кто авторитетный, имеющий вес, может загореться, может взорвать броню, оковавшую все связанное с мандельштамовской историей? Конечно — никто! Люди не вспыхнут! // Ушел вместе с О.Э. около часу ночи. Вместе ехали в трамвае до Николо-Песковского. Он в отчаяньи говорил, что его после часа ночи не пустят в общежитие…»^[25]

Назавтра, 19 июня, Лукницкий уже у Пастернака:

«Громадное лицо — из глыб, умные, большие какие-то — с зеленым — глаза. <…> Много говорили о Мандельштаме, — в связи со всей этой историей (Заславский, Федерация и пр.). Пастернак говорит, что чувствует себя немного виноватым, потому что был в конфликтной комиссии, обещав О.М. не быть там, и потому, что говорил не так, как ожидал О.М. (Долго и трудно рассказывать, — не записываю)…»^[26]

И все же я не разделяю точку зрения Олега Лекманова о том, что тогда, в июне 1929 года, между Мандельштамом и Пастернаком произошел крах, ссора, на долгие годы оборвавшие их отношения. Краха у Мандельштама не было даже с Эфросом, несмотря на все его подличанье: иначе бы Надежда Яковлевна не поехала бы к ссыльному интригану, Эфросу Великому, в Ростов Великий^[27]. И уже тем более не было ссоры с Пастернаком — оба были любящими ревнивцами, органически не способными на это всерьез. Рассердиться — пожалуйста, памятником чему служит мандельштамовская «Квартира»!

А когда бы не так, то не кинулась бы Надежда Яковлевна в мае 1934 года сразу же после ареста Осипа — именно к Пастернаку!

25 июня Павел Лукницкий уже в Ленинграде. Вот запись в его дневнике за это число:

«В половине девятого вечера АА звонила, предложила пойти с ней погулять. <…> Говорили спокойно раздумчиво: о Пунине, о Москве и литературе, о Мандельштаме, обо всем… // Не обладай О. Мандельштам исключительной трусостью, он давно после всей этой истории покончил бы с собой. Тогда начался бы гвалт: ’затравили поэта”. А его травят, травят! Пяст рассказывал АА, что существует группа: сторонники Горнфельда, В.Фигнер и другие, которые заявляют: ”Надо травить Мандельштама пока он во всем не сознается!” Тоже — честные люди! А спросить их: взяли бы они на себя ответственность, если б с Мандельштамом случилась катастрофа?»^[28]

В тот же день, 25 июня, Заславский писал Горнфельду:

«…сегодня получил, наконец, резолюцию конфликтной комиссии, которую и прилагаю. Ее долго шлифовали, пока решились выпустить в свет — да и то не в свет, потому что в «Литерературной Газете» она напечатана не будет. Конечно, сторонам не запрещается добиваться ее опубликования по своей инициативе — в других газетах… Я еще не решил, сделаю ли это^[29]. Уж очень мне Мандельштам опротивел.

Отдельные пункты требуют комментариев. К 1/ При разборе дела в конфликтной комиссии выяснилось, что Манд. не столько редактор-обработчик, сколько подрядчик-жучок. Его договор с ЗИФ’ом о переводе всего Майн-Рида с английского по 60 р. за лист был именно подрядом хозяйчика-кулака, эксплуатирующего «негров». ЗИФ расторг этот договор на том основании, что Манд. не знает английского языка — это будто бы «выяснилось» впоследствии. В действительности, издательство великолепно это знало, но заключало выгодный для него договор и только теперь испугалось шума.

Любопытно, что последовал немедленно протест из Ленинграда от «негров». Жучком является также поэт Лившиц, некто Ромм. Назывались еще фамилии, но я их позабыл. Ко мне обратились переводчики с просьбой поднять в печати вопрос о том, чтобы их оптом исключили из профсоюза. Я напишу фельетон о жучках и неграх.

К 4/ Последняя фраза даст повод на законном основании говорить о вопиющем противоречии в резолюции. Как же это «нет никакой клеветы» и в то же время Манд. не халтурщик… Но ведь Заславский писал именно о том, что М. — халтурщик. Объясняется это вот чем: в первоначальном тексте резолюции стояло так: «… неправильно осудить т. Манд. как постоянного халтурщика». В таком виде фраза была осмысленна. Но «постоянный» был выкинут, и вышло, что М. совсем не халтурщик. Но если он совсем не халтурщик, то как же я не клеветник? Каковы будут последствия этой резолюции, — противоречивой, нерешительной, двусмысленной, не знаю. По-видимому, дело на этом не закончится — особенно после моего фельетона о неграх и жучках, предполагая, что такой фельетон будет написан и напечатан. О жучках-поэтах я уже говорил на пленуме ЦБ секции работников печати, и выступление мое было сенсацией. // <…> Вот все, что я могу сообщить Вам по делу «Мандельштама — Заславского». Впрочем, еще одно. Как я и предполагал, зарубежная русская печать полностью и безоговорочно взяла под свою защиту Мандельштама. Яблоновский^[30] выругал меня круто, но не остроумно»^[31]

«Жучки и негры»

Как видим, травильщики не теряли даром ни времени, ни энергичности. И вот, 5 июля 1929 года, набухшая навозная туча разверзлась, и в главной партийной газете однопартийной страны — в «Правде» — вышел новый опус Давида Заславского «Жучки и негры»:

«Негритянская проблема в Советском Союзе… Знаю, предвижу, что читатель прервет [чтение], на этих же первых словах, потому что без негров какая же может быть негритянская проблема, все равно никакой проблемы не вышло бы. Это в Америке проблема, где негров преследуют, не пускают в общие вагоны и даже в общие профсоюзы… Но вот тут-то и у нас негритянская проблема, потому что и у нас негров не пускают в профсоюз.

Негров у нас не существует, и их довольно много, хотя это негры не цветные, а белые. Кстати сказать, понятие ”белого негра” тоже американское, и нами оно только заимствовано. Белый негр — это литературный работник, чаще всего переводчик. Перефразируя известную формулу Маркса: ”Негр есть негр, и только при определенных условиях он делается рабом”, можно сказать: ”Переводчик есть переводчик, и только в известных условиях он делается негром”. Условия эти — полный захват частным капиталом литературного рынка, проникновение капиталистических нравов во все щели литературного быта. В Америке сплошь и рядом известный писатель получает от издательства заказ на литературное произведение, но выполняют за него этот заказ безвестные литературные работники. Писатель фактически продает издательству как марку свое имя. За это он получает львиную долю гонорара, а крохи отсыпает своим неграм. Такой писатель, фактически подрядчик, называется в Америке хозяином, боссом. У нас почему-то его называют жучком. Если не ошибаюсь, это слово ”жучок” пришло в литературу из мира мелкой театральной эстрады. Там особенно сильна была такая форма эксплуатации.

Нельзя сваливать все на капиталистическую Америку. Жучки и негры существовали в русской литературе очень давно, и бывали жучки с громкими именами. В вышедших на днях ”Литературных воспоминаниях” заслуженно забытого критика Скабичевского рассказана такая история об известной писательнице 70-х годов Марко Вовчок (Маркович).

”Переводчица она была недурная, но ей лень было переводить самой, и вот она, получая за лист перевода по 15 руб., передавала нуждающимся переводчицам рублей за 5, за 6, и сама почивала на лаврах, кладя в карман две трети платы. Ну и поплатилась же она за это… Некая переводчица, взявши перевод сказок Андерсена, списала целиком вагнеровский перевод, а Маркович и в голову не пришло сличить рукопись с вагнеровским текстом… В результате последовал третейский суд, и Маркович пришлось выйти из этого суда с довольно-таки поколебленной репутацией”.

У советских жучков есть таким образом не только американская, но и ”отечественная” традиция. То, что эта традиция могла уцелеть до наших дней, это прескверный, конечно, анекдот. Но она существует, в литературных кругах не составляет секрета, хотя по советским законам эксплуатация ”негров” строго запрещается. Советские органы надзора стыдливо проходят мимо наших жучков и негров. Они не берут под свою защиту батраков литературы и не преследуют мелких хозяйчиков, кулаков и подрядчиков от литературы. Конфликтная комиссия Федерации писателей вынесла недавно при разборе одного дела резолюцию, первый пункт которой гласит.

«Признать недопустимой существующую практику издательств, когда они заключают с третьими лицами договоры об издании переводных произведений без согласия и даже ведома переводчиков. Всякое посредничество третьих лиц, получающих подряд на поставку переводов, является недопустимым и неизбежно ведет к появлению так называемых в театральном деле ”жучков”, а с другой стороны ”негров”.

Легко себе представить, какую атмосферу литературного разврата разводят жучки и негры в переводном деле. В советском издательском мире это — уцелевший уголок частно-капиталистических отношений и при том самого низкого пошиба, форменная старая Сухаревка в литературе. Писатели с известными именами берут на себя подряды по переводу, не зная английского языка, потому что знание иностранных языков при такой системе и не требуется. Негры переведут, жучок подправит, и готово произведение. С другой стороны, в ряды литературных негров густо прет интеллигентская заваль, до революции бойко болтавшая на всех языках с гувернантками, но не знающая русского языка и абсолютно безграмотная. Находясь за пределами охраны труда, нормировок платы, ставок, эти белые негры поставляют ужасающую дешевку и фактически срывают возможность создания кадров квалифицированных профессиональных переводчиков, находящихся на одинаковых условиях со всеми литературными работниками.

Профсоюзной организации работников печати надлежало бы взяться за радикальную чистку переводческих трущоб. Но профсоюз поступил уж чересчур радикально. Он попросту выбросил всех переводчиков, всех негров из профсоюзных рядов. Жучки остались, а негры изгнаны. Это значит действовать по упрощенному методу почтенной Агафьи Тихоновны, которая, не умея разобраться в женихах, всем им сказала: ”Пошли вон!” Оставляя всех переводчиков за пределами профессионального и общественного контроля, профсоюз фактически бросает их на произвол литературных кулаков и поощряет недопустимую систему жучков и негров. Это не узко профессиональный вопрос. Это вопрос о качестве нашей переводной литературы, находящейся в настоящее время на постыдно низком уровне. Это вопрос об изгнании Сухаревки из советского издательского мира»^[32].

Дубина опустилась на голову недобитого Мандельштама, но сам Осип Эмильевич ни разу не назван по имени (киллер учел «критику» и стал осторожней). Описывая эксплуатацию одних писателей («негров») другими («жучками»), Заславский обвинил Мандельштама в принадлежности к «жучкам». Заславский не забыл просьбу безымянных негров-переводчиков об исключении жучков из профсоюза, но ни словом не обмолвился о самых верхних этажах этого вертикального уродства — о монструозных «жуках», каковыми являются сами крупные издательства, заточенные под ту самую прибыльную дешевку и халтуру, от обсуждения которых он, Заславский, их так ловко избавил.

(продолжение)

Примечания

[1] РГАЛИ Ф.155. Оп.1. Д.296. Л.54.

[2] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.10.

[3] Новый член правления «ЗИФ».

[4] Юрисконсульт «ЗИФ».

[5] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.584. Л.33. Копия.

[6] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25в.

[7] Шойхет Абрам Мойсеевич – в 1928 г. помощник заведующего редакционно-издательского отдела ЗИФа.

[8] Зонин Александр Ильич (1901–1962) – литературный критик, прозаик; зав. отделом печати Ленинградского горкома ВКП(б).

[9] Колесников Леонид Иосифович – в 1928 г. штатный редактор ЗИФа, в 1929 – зав. литературным отделом газеты «Вечерняя Москва».

[10] Нейштадт Владимир Ильич (1898-1959) – поэт, переводчик немецких поэтов-экспрессионистов и др., литературовед, историк шахмат и шахматный композитор. В 1929 г. – главный редактор журнала «64» и редактор шахматоного отдела «Вечерней Москвы».

[11] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25е.

[12] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25е.

[13] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом Х. № 25е.

[14] Переведенный Жуковским фрагмент персидского эпоса «Шахнамэ».

[15] Переведенный Жуковским фрагмент индийского эпоса «Махабхараты».

[16] РГАЛИ. Ф.1525. Оп.1. Д.279. Л.1-3.

[17] ИРЛИ. Ф. 754. Коллекция. Альбом XIII-1. № 2б.

[18] Очевидно, юрисконсульт Свистунов.

[19] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.11-12.

[20] См. ниже его фельетон «Жучки и негры».

[21] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.11-12.

[22] Б. Пастернак. Письма / Собрание сочинений в пяти томах. Т.5. М., 1992. С.277.

[23] См., со ссылкой на Е.К. Лившиц, запись в дневнике Д. Выгодского от 27 июня 1929 г. (IV, 355).

[24] Но это уже другая история, к которой мы еще вернемся, говоря о путешествии в Армению как таковом.

[25] В архиве Лукницкого. С.142.

[26] В архиве Лукницкого. С.143.

[27] См. ниже.

[28] В архиве Лукницкого. С.143.

[29] Отчет и резолюция были опубликованы в заметке «Дело Мандельштама» в вечернем выпуске «Красной газеты» за 3 июля 1929 г.

[30] Яблоновский Александр Александрович (1870 — 1934) – журналист, прозаик, председатель эмигрантского Совета Союза русских писателей и журналистов, печатался в газетах «Возрождение» (Париж), «Руль» (Берлин), «Сегодня» (Рига) и др. Отклик его на «Дело об Уленшпигеле» не обнаружен.

[31] РГАЛИ. Ф.155. Оп.1. Д.316. Л.13-15.

[32] Правда. 1929. 5 июля. С.6.